— Я так боюсь смерти.

(пальцы быстро стучат по стеклу экрана)

— Может, мне стоит научиться с ней играть? Прыгнуть с моста?

(это еще разговор с человеком напротив или уже с самой собой?)

— Мне не хватает авантюры. Не хочу денег — в них слишком много амбиций. Не хочу славы — слишком много лишних лиц, запоминающих твое. Не хочу отношений. Не хочу «серьезности». Не хочу «будущего». Хочу эмоций. Желательно тех, от которых тело трясёт.

(если писать это как молитву, может быть Он меня услышит?)


Я разучилась жить. Ничего не радовало. Ни еда из сорока двух ингредиентов. Ни закаты на крыше, тщательно отфильтрованные для социальных сетей. 

Осталась оболочка. Как будто кто-то высосал всю душу и оставил только тело, которым руководит мозг. Он все точно знает. Он весьма натренирован. Он наблюдателен. Холоден. Точная, безупречная машина, сканирующая пространство. Он не дает ни одному чувству превысить допустимый уровень раздражения, чтобы не случилось ничего лишнего.

Он определяет сигналы внешнего мира. Подбирает правильную эмоцию.
Печаль — активирована.
Улыбка — включена.
Секс — сымитирован.
Сочувствие — загружено из архива две тысячи восемнадцатого.

Он смертельно устал. Это состояние называется ангедония: больше не получаешь удовольствия. Ешь, потому что должен как-то поддерживать функционирование своего тела. Чувствуешь запах и вкус, но за ними не стоит ничего большего. Они просто есть. Просто есть море, небо, горы, бетон, цветы, теплый круассан с лимонным курдом. Но внутри — ровно ноль.

Ты — экспонат. Будто за толстым прозрачным куполом: все видишь, но ничто не может тебя коснуться. Полная бесчувственность. И ты умеешь говорить. Ты умеешь шутить. Ты даже умеешь «заботиться о других». Ты знаешь, что делать, потому что мозг просчитывает шаги, как в шахматной партии.

Ты остро шутишь — смейся. Отзеркаль улыбку.

Видишь, как уголки губ твоего собеседника опускаются вниз и плечи вжимаются внутрь — обними. Скорее всего, он расстроен. Это твой социальный контракт.

Его рука на твоей коленке. Наклонись чуть ближе. Он смотрит тебе в глаза. Сыграй. В женщину. В близость. В тепло. Он наклоняется — по сценарию должен быть поцелуй. Приоткрой губы. Медленно. Дыши. Там, внизу, должно бы дрогнуть. Не дрогнуло.

Он прикасается к твоей коже — но ты ощущаешь только легкое давление. Как будто кто-то нажимает клавишу на твоём теле и ждет. Но нет ни вибрации, не отклика. Тишина.

Просто скажи ему честно, что ничего не чувствуешь. Он подумает, что дело в нём. Но это — про тебя. Разорванная электрическая цепь без обратной связи. Сигнал оборвался где-то внутри.

Не объясняй. Всё равно твоё сочувствие не работает. Справится как-то сам. А ты — отключайся. Экономь энергию.

Открываешь глаза, не потому что выспалась. Просто не можешь больше спать. Птички встали — и ты встаешь. Так задумано: есть ритмы, организм еще не сдался. Ты — функция. Набор скриптов, написанных задолго до твоего рождения. Заполняй чем-нибудь свое время. Или не заполняй, если выдержишь себя наедине с собой.


Я жила рядом с лесом на горе Бытха. Священное место убыхов, которых уже нет. По легенде, это были владения их богини. Она жила в теле птицы и не имела имени. Они называли ее просто: Бытхой, что означало — богиня. Этого было достаточно.

Сейчас это место называют «сырным камнем» — развлекательно-познавательный объект. Точка на карте с иконкой пикника. Местная достопримечательность, не обремененная смыслом. Иногда кто-то подходит и спрашивает:
— А где здесь этот… сырный камень?

Хочется сказать:
— Это ты.

Они никогда там не задерживаются.

Это место — переход. Полуживое, полумертвое. Замершая красота. Птицы не поют. Листья не шелестят. Солнце появляется редко. Когда прорывается — идёт узкими лезвиями между кронами, но почти не касается земли. Будто лес сам решает, что должно оставаться в тени.

На огромном валуне срослись вместе дуб и осина. Сейчас от них остались только обугленные части стволов, вросшие в камень. Здесь часто бьют молнии: одна из них сожгла этот невозможный союз.

Чтобы добраться до камней, нужно пройти через лес в гору. Он сначала заманивает — мягкой листвой, птичьими трелями вдали. А потом вдруг — темнеет, сгущается. Становится вязким. Будто сам он — живое существо, которое переваривает тебя.

Я шла. Медленно. С усилием. В наушниках играла симфоническая музыка — саундтрек к внутреннему краху. Тревожные скрипки, удары меди. Ноты, которые должны были украсить что-то в конце какой-нибудь красивой жизни, которую я, кажется, больше не веду.

С каждым шагом — за моей спиной рушилось все. Отваливались обломки планов, надежд, представлений. Сложные конструкции из «как должно быть» и «кем надо стать». Развалившиеся отношения. Мечты о доме и семье. Несостоявшиеся сделки. Несказанные «прости». Не начатый ремонт. Зелёная плитка в душевой, которой никогда не будет.

Всё складывалось, как карточный домик, и тут же взрывалось — будто весь фундамент моей жизни с самого начала был начинён тротилом. Искра. Стирание из всех возможных перспектив.

Нас не учат горевать. Нас учат «держаться», «вставать», «не раскисать». Не грусти — все будет хорошо. Делай вид, что живешь дальше. Живешь с таким грузом, что уже не можешь не то что взлететь, но оторвать себя с утра от матраса. Тем самым, что снова прибивает тебя ко дну, когда ты остаешься наедине с собой.

В этом особенном месте в лесу можно было похоронить свое горе. Без лишней драмы. Просто оставить земле, где когда-то росли вместе дуб и осина. Чтобы больше фантомное будущее не имело над тобой власти.

Я сидела на валуне и смотрела напротив: на каменную стену, покрытую зеленым мхом. Словно большой экран в лесном кинотеатре, на котором шел фильм про невозможное будущее. Хрустальный шар сорвавшегося с крючка счастья. Как рождественская сказка: невероятно красивая. Но тебе туда не попасть. Она больше не твоя.

Смотри!
Смотри, как всё могло быть!
Смотри, какой глупый, сентиментальный сценарий написал твой мозг.
Нарисовал декорации. Но пьеса провалилась — этой роли больше нет. Посмотри внимательно еще раз. И разбей. Актрисе пора покинуть сцену.

Уничтожь. Сожги дотла все ожидания. Все иллюзии. Разотри в пыль каждый план. Сгорай вместе с ними. Только так можно вернуть себе себя. Через пепел.

Пустота — это когда старого больше нет, а нового ты еще не создал. Ничто. Бесцветие тлена. Ни формы, ни вкуса. Только пыль, серое межвременье и глухие удары сердца, которое ты уже не хочешь приводить в движение. Тогда оно становится твоим врагом. Вялое. Амебное. Как азбука Морзе с тонущего корабля: давай же, вколи мне эпинефрина. Или просто отключи меня.

Он проходил мимо и вдруг обернулся:

— Привет. Ты была наверху?
— Не была.
— Хочешь, я помогу тебе подняться?

Я молча взяла рюкзак и мы пошли. На тот самый огромный валун, куда бьют молнии. Дорожка была узкой, на одного человека. В какой-то момент он пропустил меня вперед. Наверху тропа заканчивалась высоким обрывом. Он сел, преградив путь обратно. Я села рядом — ближе к краю, чем к нему.

— Я Андрей. Состояние ужасное, не спал двое суток.
— Работал?
— Бухал.

В этот момент я присмотрелась и заметила кровь на его джинсах — тёмный, липкий след у левого колена. Первый укол в сердце.

— Ненавижу людей, — сказал он сквозь зубы. — Иногда прихожу на работу и просто хочется взять автомат и перестрелять их всех. Поэтому я бухаю. Пришёл проветриться. Хочешь мефедрон?

Ты сидишь на краю обрыва. Он рядом. Твоя дорога свободна только вниз. Что здесь правильно? Можно ли отказаться? Можно ли позволить наркоману с нестабильной психикой принять дозу дешевого наркотика?

— Нет, спасибо. Мне скоро нужно домой. Дети ждут, — ответила я без пауз, ровно, как по команде, выданной процессору.
— У меня тоже есть дочка, — сказал он. — Бывшая жена, тварь, не даёт видеться. Женщины — просто суки.

Второй укол.

— А сигарету будешь?
— Да, давай.

Он вытащил мятую пачку из кармана и достал две сигареты. Я не помню вкуса ничьих поцелуев. Но до сих пор помню вкус той сигареты. На тот момент, возможно, последней. Дешевая, терпкая. Она курилась невероятно долго - будто время растянулось, чтобы я успела выбрать.

Он скинет меня со скалы? Изнасилует? Или я просто встану и уйду?
Мир вдруг стал таким резким, звенящим: каждая секунда билась нервом под кожей. Животный страх мгновенно переключает на программу выживания.

Холод. Оцепенение. Удар. Ещё удар. Кто‑то внутри нажимает на рычаг. Сначала — мгновенная вспышка: сердце — как молот — бьёт в груди так, будто пытается выскочить наружу. Набатом по барабанным перепонкам. Ладони становятся влажными. Кончики пальцев дрожат, как струны. Дыхание дробится — будто кто‑то включил вентилятор в груди. Зрачки расширяются. Цвета режут взгляд. Звуки становятся слишком близкими. Внутри появляется жар и вместе с ним ледяная сосредоточенность. Кажется, что время ускорилось и одновременно замедлилось: каждый вдох — важнее, чем когда-либо.

Почти неприличная честность существования.

Вдох густого едкого дыма.
Выдох.

Вдох солнечного света.
Выдох.

Жизнь, которая еще час назад казалась ненужной, снова начинает витать в воздухе.

Вдох. Ты же этого просила?
Выдох.

Я затушила окурок и положила его в мешочек от чая. И вдруг захотелось жить. Просто жить. Без причин. Без условий. Не ради, не вопреки, не вместо. Просто — жить. Давай только не сегодня, пожалуйста.

— Мне пора.
— Спуститься помочь?

Я встала. Он все еще сидел на проходе и смотрел на меня. Не обойти.

— Да, помоги пожалуйста.
— Ты по дорожке? Или… сразу с обрыва?

Третий укол.

— Лучше по дорожке.

Он встал, подал мне руку и пошел вперед.

— Спасибо.
— Хорошего дня тебе.

Мы разошлись, как будто ничего не произошло. Как будто он не сидел рядом, испачканный в крови. Не говорил про автоматы. Не предлагал смерть в порошке. Как будто я не курила с ним последнюю сигарету своей прежней жизни.

Я вышла из леса, достала из кармана окурок и выбросила его в мусорку. И вдруг поняла: я больше не хочу реставрировать декорации в которых некому играть. Не хочу искать объяснений, почему что-то не получилось.

Хочу просто идти. Без цели. Без зрителей. Без гарантии, что где-то будет хорошо. Пусть даже — в никуда. Просто — идти.